Ждите меня с неба!

Я всего лишь самолетик в руках у бронзового мальчишки. Он никогда меня не отпустит, и мы никогда не расстанемся. Но его рука придает мне силу — легкую силу, как говорил этот мальчишка. Силу, на которой можно подняться в небо, держась за юбку. Но зачем юбка, если есть аэроплан? Это еще одно мое имя. А мальчишка — Сережа Уточкин. Он был первым — во всем. И в небе, конечно, тоже. Пока мы не познакомились, летал там, ухватившись за крыло мельницы.

Я столько раз поднимался над облаками, что привык видеть жизнь целиком. Не отдельные травинки, а все поле. Не этот момент, а будущее и прошлое. Не человека, а его душу. Так вышло с Сережей. Я чувствовал, как он умело управляется с тросами, как тянет на себя штурвал, как улыбается, как рвется в небо, и понял — у нас все получится! Мои расчалки, лонжероны, мой чихающий от перегрева мотор, гудящие крылья и даже крепежный винт — все пело: это только завязка большого приключения.

Но история Уточкина началась задолго до нашей встречи.

Отсюда почти не разглядеть, но я вижу: хилый мальчонка, пригибаясь, идет по площади. Огненная копна волос, конопатое лицо.

— Батька рыжий, мамка рыжа, сам я рыжий, — кричат вслед горлопаны.

Мальчонка втягивает голову в плечи, ускоряет шаг. Горлопаны не отстают, швыряют в рыжего комья ссохшейся земли.

— Н-н-не н-н-надо! — мальчонка бросается в бег.

Останавливается на пустыре у моря, тяжело переводит дух. Оглядывается. Никого. Он спускается на дикий берег и начинает упражняться. Неловкие движения, быстро выбивается из сил. И в конце, как награда уставшему телу, — заплыв. Пока недалеко. Но завтра заплывет дальше. А послезавтра пробежит больше. Когда-нибудь над ним перестанут смеяться. Когда-нибудь он будет первым!

Под моими крыльями бегут версты и годы. Вот показался пыльный Успенский переулок. Рядом гомонит Старобазарный сквер: скрипят телеги, всхрапывают лошади, торгуются, срывая голос, покупатели. А мальчишки играют в клёк. Сжимают палки-биты, внимательно следят за чуркой. Не важно, есть ли у тебя картуз и сношены ли башмаки. Все дело решает ловкость и сноровка. На кону — немыслимые сокровища: картонки папиросных коробок!

Стоит Сереже легко и пружинисто выйти навстречу игрокам, как среди мальчишек повисает напряженное молчание. Оценивают, боятся, ждут. Впрочем, уже знают исход игры. У Сережи дома хранятся два сундука сокровищ. Он играет рискованно и бешено один против всех — в любую игру, на любых условиях. Сереже тринадцать лет.

Но однажды все меняется. Нет больше внимательной тишины, только насмешливые взгляды. Вперед выступает новенький, американец, подбрасывает на ладони ушки, пуговицы с вдавленными внутрь петлями — новая валюта, новые сокровища. «А папиросные картонки?» — спросите вы. Больше никому не нужны. Чтобы успеть за временем, надо бежать, и Сережа бежал. Просадив не один раз все свои пуговицы, он вернул два сундука, теперь уже — позолоченных ушек с орлами!

А мы летим дальше, поближе к солнцу — чтобы как следует что-то рассмотреть на земле, надо подняться как можно выше. Спросите у бабушек и дедушек, они знают толк в дальнозоркости.

Уверенно идет по бульвару Сережа Уточкин. Мальчишки и теперь преследуют — как кумира и героя. На него заглядываются женщины, ему уважительно кивают мужчины. Все хотят заикаться, как Уточкин! Одесса ежечасно и ежеминутно ему рукоплещет!

Сережа плавает на яхте и просто так ныряет, катается на коньках и велосипеде, прыгает с высоты в море, стреляет из пистолета, бегает, боксирует, поднимается на воздушном шаре! И завоевывает призы везде, где только можно. Значки, медали, ленты, дипломы, аттестаты. Первого мая Уточкин выходит к памятнику Дюку, чтобы объявить начало кросса. Школяры, чистильщики обуви, разносчики газет — вся ребятня, какая есть в городе, — бежит вниз по одесской лестнице за красной косынкой. Победитель получит награду — одну из тех, которая когда-то досталась самому Сереже. Он любит делиться своим успехом. Ему не жаль.

Слышите, свистит городовой? Улюлюкают голодранцы? Ясное дело, вы бы тоже свистели и улюлюкали. Ведь сейчас автомобиль Уточкина едет, фыркая моторами, прямехонько по ступенькам все той же одесской лестницы — с бульвара в порт! Хорошо едет, весело! Но скоро Сереже надоест кататься. Он приделает к автомобилю крылья, авто будет зависать на секунду в воздухе и шлепаться на землю. Он на верном пути — надо всего-то соединить крылья с мотором — тогда полетишь. Но ведь какие крылья и какой мотор...

Наша встреча уже совсем скоро. Звали меня тогда французским именем — Фарман, я был четвертым потомком в роду аэропланов. Однако жизнь вдохнул в меня Сережа. Ослепленный возможностью летать, он уезжает в Париж, работает на слесарной фабрике, где собирают авиамоторы. В Одессу возвращается уже с моторами, будет сам строить аэроплан! Работа в мастерских кипит, но моторы оказываются маломощными. Эх, незадача! Предложение банкира Ксидиаса летать во славу банкира же на его аэроплане отвергает. Герои, они такие.

И вот наступает день, когда меня выпускают из ангара на божий свет! Сережа показывает небо. Учит летать. А ведь его самого никто этому не учил — ни летных школ, ни уроков, только горячее желание и любовь к небу.

На одесском ипподроме не протолкнуться. Мы разбегаемся, набираем скорость и поднимаемся над скаковым полем. Треск, шум, гам! Синими облачками стреляет бензин. Летим низко, кажется, вот-вот задену кого-то хвостом или колесом. Извозчичьи лошади задирают головы и начинают пятиться.

В моем сердце теперь человек. Сережа. Рыжий заика в соломенном канотье, которого любят все: и графы, и дворняги. Мы пролетаем над толпой. Лошади срываются и несут, извозчики вопят. За нами, как всегда, первыми бегут мальчишки, следом, придерживая шашки, городовые. Толпа заходится: «Браво!». Бросает в воздух шапки и аплодирует. Женщины машут Уточкину платочками. Я безмерно рад и горд! Вот сейчас повеселимся! Фигурный полет, подъемы и спуски, эффектные повороты, вылет в партер — и я поджимаю хвост, стараясь не задеть зрителей, а потом моментальный набор высоты — ввысь, за облака! Напоследок мы катаем даму-пассажирку. Симпатичную, хоть и немного испуганную. Уточкин улыбается, а я, наполненный небом, довольно урчу мотором.

Так начиналась наша дружба. Я — воздушный корабль, в которого еще лет десять назад никто не верил, да и сейчас частенько называют то балаганом, то неуклюжей коробкой, и Сережа — некрасивый и прекрасный, до безумия смелый заика. Мы оба — невозможные, но, тем не менее, существующие, отлично понимали друг друга.

Вместе — крылом к руке — мы совершили полторы сотни полетов! Каждый новый город собирал для нас десятки, а то и сотни тысяч зрителей! Люди смотрели на нас, невозможных, и начинали верить в себя и свою судьбу. Если уж коробки могут летать по воздуху, тогда что мешает человеку стать счастливым?

Была и Москва, и Петербург, и Киев, и овации, и победы. Но я любил возвращаться в Одессу. И тот перелет — сотый, юбилейный! — через Одесский залив мне казался особенным. Под крылом блестело море. На берегу раскинулся родной город. Здесь можно было улететь далеко, но все равно остаться дома. Газетчики потом писали, что мы почти как Блерио, который перелетел Ламанш. Сереже было все равно, как кто он. Уточкин хотел утащить в небо как можно больше людей. Поднять их выше, сделать лучше, заразить своим энтузиазмом. Тогда это ему удавалось. И мы оба были счастливы.

Первый в России дальний перелет Петербург — Москва! Публика в восторге. Уточкин — тоже! А я... да мой мотор сейчас разорвет от нетерпения! Неожиданно срывается шквальный ветер — я вспоминаю штопор на недавнем авиашоу, тогда мы чуть не погибли. Но рядом Сережа, некогда думать о дурном. И даже тарабанящий по крыльям дождь не портит моего летного настроения.

— Еду чай пить в Москву. Прощайте! — кричит Уточкин провожающим, мы первыми срываемся с места и уходим в облака.

Полет только начался, а железную дорогу заволокло туманом — мы лишились единственного ориентира. Пора как следует испугаться, но мне не страшно. Уточкину не страшно, а я сейчас и есть он. Мы в воздухе, мы летим вперед — и это главное. И, будто подчиняясь нашему настроению, небо светлеет!

Но все-таки мой мотор не выдерживает. Наглотался дождя, и вот результат. Мы садимся на шоссе под Новгородом. На счастье — рядом мастерская пехотного полка, меня сразу отправляют на ремонт. Пока солдаты возятся с мотором, Уточкин беспокойно ходит взад-вперед.

Сережа волнуется, и я тоже. Подвел друга. Он хотел быть первым, а теперь рискует не успеть. Что я могу сделать? Не знаю. Моего неисправного мотора не хватает, чтобы решить эту простую для человеческого сердца задачу.

Но додумать мысль я не успеваю. У нас пополнение. Саша Васильев приземляется рядом, у него тоже какие-то проблемы с аэропланом. Уточкин охотно откликается — поломка несложная. Он отдает пару свечей, помогает прочистить мотор, запускает винт. Васильев снова на ходу, снова в небе. Гонка есть гонка, своя победа — дороже.

Густеют сумерки, мой ремонт затягивается. Придется ждать рассвета.

— Р-р-ребята сошли с дистанции, почти все, — говорит Уточкин.

Эти новости принес Васильев. Я хочу успокоить друга, сказать, что у нас получится. Но на земле я бессилен...

Наконец мотор заработал! Занимается рассвет, и Сережа поднимает меня в облака. Привычно настраиваюсь на пилота и... ничего не чувствую. Хотя нет, я чувствую, но не то, что раньше. Там, где была радость, безразличие. Вместо воодушевления — уныние. Вместо желания жить — пустота.

— Он б-б-будет первым, — говорит Сережа. — Он займет мое место. А второе место мне не нужно. Оно не мое.

«Что я могу сделать?» — беззвучно спрашиваю друга, он-то наверняка знает ответ.

Но Сережа молчит. Его больше не интересует небо. И земля не интересует. И люди тоже. Он хотел показать им небо, он раздавал им все, что имел, но сколько ни дай, их все равно тянуло вниз. И достояние Сережи внезапно иссякло — будто те две свечи, которые он, не задумываясь, отдал Васильеву, были последними сокровищами из детского сундука.

Друг отпускает штурвал, слабнут тросы. Я молю его продолжать полет, но Сережа не слушает. Он... засыпает. Один я не справлюсь! Меня мотает из стороны в сторону, но я собираю остатки смелости, ловлю воздушные потоки, стараясь продержаться в небе как можно дольше. Столкновение с землей неминуемо. Я разобьюсь. И это неважно. Сережа должен уцелеть. Дотягиваю до ленты реки — вкладывая всю силу, на какую способна бездушная машина, и выбрасываю спящего Уточкина в воду. Вот она — встреча с землей. Мое тело сминается, крылья рвутся в клочья, и я чувствую боль. Чувствую себя живым...

Тогда я разбился, а Сережа выкарабкался. Три месяца срастались его бесчисленные переломы. А еще через полтора он вернулся к полетам. Жаль, мы больше не могли вместе заложить крутой вираж. Невидимый, я садился на хвост его аэроплану: «Привет, друг! Я все еще рядом!». Кажется, он чувствовал мой призыв. В ответ приходил слабый отголосок былой радости. Что-то сломалось в ту злополучную гонку Петербург — Москва, и я тут не в счет. Уточкин переменился, перестал верить в себя, в людей. О Сереже ходили разные слухи. Кто-то говорил, его бросила жена. Другие — что он стал злоупотреблять морфием. Третьи — что Уточкина оклеветали, и двери всех домов перед ним закрылись. Но я-то знал. Ушла легкость. Ушла та сила, которая поднимала Сережу над всеми. И его словно пригвоздило к земле. После аварии я видел Уточкина считанные разы. И долго еще искал его в небе, не желая признавать неизбежное.

Но однажды весной, когда цветет сирень и мечтают даже аэропланы, я почувствовал, что снова не один. Уверенная рука легла на штурвал, и наполненный восторгом родного сердца, я взмыл в такие выси, которые и не снились при жизни. Нас не смог бы увидеть ни один человек, но это не значило, что нас нет. Я ведь уже говорил, мы оба — невозможные. Сережа Уточкин и я — его аэроплан!

Сейчас мы можем быть где угодно и кем угодно. Полная свобода! Но Сережа по-прежнему остается мальчишкой, перед которым еще только откроется небо этого мира. А я — самолетом в его руке. И легкая сила вот-вот поднимет нас в облака.

Анна Михалевская