"ПУСТЬ МОЯ ЖИЗНЬ НЕ БУДЕТ ПОХОЖА НА РИШЕЛЬЕВСКУЮ УЛИЦУ!"
23-05-2020, 15:00 |
Названия одесских улиц в дни моего детства были разными. Те, что помладше, говорили "на Ленина", постарше — "на Ришельевской". Впрочем, все — и стар, и млад — сходились на ТираспОльской (ТирАспольская — это у вас в Молдавии, — пренебрежительно говорили приезжим). "Улица 1905 года" — так только трамвайную остановку объявляли. Так было до тех пор, пока улицам не вернули старые названия, о которых помнили бабушки и дедушки, и те из младшего поколения, кто любил читать.
Во многих домах были книги Льва Славина, одессита, автора знаменитой пьесы "Интервенция" — о героических революционерах. Но есть уЛ. Славина повесть "Наследник"— о не совсем героическом молодом человеке Сергее Иванове, — написанная в 1931 году. Действие повести начинается в 1914-м, и главный герой, вырвавшись в увольнительную из казармы, бродит по улицам города.
"...Избегая светлых улиц, мы вошли в Инвалидный переулок. Началась немецкая часть города, кирха, училище св. Павла, готические стрельчатые крыши, напротив из консерватории пробивались звуки фортепьяно. Хлопали старые двери гимнастического общества "Турн-Феррейн"...
Мы углубились в Гулевую улицу, которая теперь называлась улицей Карангозова, но которую все продолжали называть Гулевой, — монархисты из презрения к новшествам, либералы из ненависти к генералу Карангозову. Кругом стояли магазины музыкальных мастеров, все чехи — Драгош, Лукаш, Седлачек. В окнах рядом с балалайками и мандолинами стояли фикусы, кактусы и клетки с попугаями.
Мы прошли по Соборной площади, но не через центр, залитый светом, а по темной боковой аллее, меж мароньеров и акаций. На матовых стеклах кафе Либмана мелькали силуэты бильярдистов. Аптека Гаевского и Поповского сияла лиловыми и рубиновыми вазами. Справа начинались торцы Дерибасовской улицы. Городовой в белых перчатках воздымал дубинку. Катились трамваи, широкие южные трамваи с желтыми соломенными сиденьями. По Дерибасовской шли люди с книжками от Распопова, пирожными от Печесского, колбасой от Дубинина, рахат-лукумом от Дуваржоглу. Город дышал пивом Санценбахера, консервами Фальцфейна, богатством Ашкинази, гордостью Сцибор-Мархоцкого. Сколько раз я принимал участие в прогулках по Дерибасовской, почти ритуальных в своей неизменяемости, раскланиваясь со знакомыми, завидуя серой форме учеников 1-й гимназии! А дальше тянулись заманчивые пространства Ришельевской улицы, которая начинается так гордо "Лионским кредитом" и платанами, морем и каллиграфом Косодо, но вскоре запутывается, входит в сожительство с грязными Большой и Малой Арнаутскими и бесславно гибнет среди дешевых притонов и мусорных ящиков на перекрестках, меж фотографом "Гений Шапиро" и парикмахером "Жорж Крутопейсах". Пусть моя жизнь не будет похожа на Ришельевскую улицу!
Возбуждаясь, я говорил все больше и больше. Я попытался объяснить Володе совершенную отчужденность Польской, Земской и Гимназической улиц, на жителей которых дедушка Абрамсон — э, да что там, и я сам! — взирал, как если бы они жили в Новой Каледонии. (Напротив, я ощущал как родную Садовую улицу, где стоял дедушкин дом, и всю прилегающую систему Коблевских, Нежинских, Херсонских, Елизаветинских улиц, с двухэтажными флигелями и уборными в конце двора.) Еще дальше шли совершенно уже непонятные — Слободка-Романовка, Пересыпь, Молдаванка и, наконец, первобытная дикость Ближних и Дальних Мельниц, край мира, обросший травой.
— Какое идиотство! — вскричал Володя. — Перестань работать языком!
Мы вступили на Преображенскую улицу. Фруктовая лавка с толстой хозяйкой, похожей на испанку, пивной погребок "Гамбринус", университет, набитый сторожами, матрикулами, колбами. Сквозь Малый переулок мы достигли улицы Гоголя. Внизу шумело море, гипсовые атланты подпирали балкон, величественный, как земной шар".
Земной шар, как все знают, круглый. И, как говорится в английском стихотворении, объехать его можно за 24 часа. У героев повестиСемена Гехта "Пароход идет в Яффу и обратно"путь занял намного больше времени. Повесть эта о тех, кто в 1919-20 уехал в Палестину, а затем вернулся в Советский Союз. Гехт начал ее в 1930 году, а опубликована книга была в 1935-м. И странным контрастом происходящему бурному строительству социализма звучала мечта старого одессита и его воспоминания о прошлом.
"Кто знает, может быть, права народная пословица, гласящая, что хорошо только там, где нас нет. Возвращаясь домой, старый колонист признался, что хотел бы на один день — хотя бы на один день — заехать в Одессу и посмотреть, что делается на местах его детства и ранней юности. Кто же поселился в доме Ашкенази на Воронцовской улице и на ее божественной даче в конце Французского бульвара, над красноватым обрывом, заросшим ароматным терновником и высокими полынными кустами? Кто живет в доме Блюмберга, Хаеса, Кондиаса? Кто торгует в магазинах Пташникова, Бомзе и Дубинского? Кто работает и управляет на заводах Гена, Попова и в доках Ропита и на складах Юротата? Купаются ли еще в Горячей Луже на Пересыпи, у мельницы Вайнштейна? Что стало с богатыми болгарскими огородами на Полях Орошения? Что делается на Куликовом поле, на Толчке, на Косарке, на Бугаевке, на Ярмарочной площади? Кто вдыхает запахи сирени, акаций и маслин на дачах Вальтуха, Цудека, Маразли и Натансона? Кто сидит в Городской думе? Кто поет в Городском театре? Кто бродит по Хаджибеевским горам и кто гуляет по саду Трезвости? На Еврейской были меховые лавки, а на Малой Арнаутской — немецкие трактиры и постоялые дворы. Кто там сейчас? На Старорезничной играла в театре Болгаровой Эстер Каминская, на Прохоровской гудела мельница Инбера, в Городском саду управлял оркестром Прибик. Что там сейчас? Стоит ли еще дом на Мясоедовской, 14? В том доме был колодец и хедер. Дети из хедера прозвали колодец священным и рассказывали о нем множество легенд.
На джутовой фабрике часто случались драки, а на Кривой Балке было так жутко, что ночью сюда боялись ходить даже портовые рабочие — люди отчаянные и бесшабашные..."
О тех временах, когда самые отчаянные и бесшабашные боялись ходить не то что на Кривую Балку, а и на Пушкинскую, написал в самой знаменитой своей книге"Время больших ожиданий" Константин Паустовский. Улицы и переулки у него не парадные, центральные, а тихие, почти окраинные, но не менее прелестные.
"Самый путь из города на Черноморскую улицу был своего рода лекарством от невзгод. Я часто испытывал это на себе. Иногда я возвращался из города в полном унынии из-за какой-нибудь неудачи. Но стоило мне войти в безлюдные переулки, окружавшие Черноморскую, — в Обсерваторный, Стурдзовский или Батарейный, — услышать шелест старых акаций, увидеть темный плющ на оградах, освещенных золотеющим солнцем зимы, почувствовать веяние моря на своем лице, и тотчас возвращались спокойствие и душевная легкость.
Почти все эти переулки состояли из оград. Дома скрывались в глубине садов за глухими калитками. Переулки приводили на Черноморскую улицу. Она тянулась по краю высокого обрыва над морем. Слово "тянулась" здесь вряд ли подходит, так как улица была недлинная. Ее можно было пройти за несколько минут.
За всеми оградами открывалось море — великолепное во всякую погоду. Слева внизу были хорошо видны Ланжерон и Карантинная гавань, откуда уходил, изгибаясь, в море обкатанный штормами старый мол. Справа крутые рыжие берега, поросшие лебедой и пыльной марью, шли к Аркадии и Фонтанам, к туманным пляжам, где море часто выбрасывало сорванные с якорей плавучие мины.
Черноморская улица была морским форпостом Одессы. Мимо нее проходили все пароходы, шедшие в порт и уходившие из него. Шум ее садов говорил о разной силе ветра. Мы научились определять ветер по этому шуму, как моряки по шкале Бофорта.
Существовали и другие звуки, даже незначительные, но и они сообщали нам о состоянии погоды. Так, например, частый стук созревших каштанов о тротуар свидетельствовал, что ветер крепчает и доходит до четырех баллов".
И словно подводит итогСемен Кирсанов стихотворением "В черноморской кофейне":
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
"ПУСТЬ МОЯ ЖИЗНЬ НЕ БУДЕТ ПОХОЖА НА РИШЕЛЬЕВСКУЮ УЛИЦУ!"
