ХОТЯ ОН И ПОКОЙНИК, НО САМ ТОГО НЕ ЗНАЛ

В конце марта 1921 года в Одессе разразился скандал — газета "Известия" "заживо" похоронила художника Костанди. В журнальном варианте повести Паустовский ярко описал реакцию "покойного": "...днем в редакцию "Известий" ворвался разъяренный Костанди. Он долго не мог выговорить ни слова: от негодования он лишился дара речи и последних сил. Но сил ему, правда, хватило на то, чтобы в течение получаса молча бить своей тяжелой сучковатой палкой по комплектам старых газет, сваленных на стол в кабинете редактора.

Костанди был родом грек и отличался вспыльчивостью.

Говорили, что от избиения старых комплектов поднялась такая пыль, что она реяла вместе со старой бумагой в редакции до самого вечера". В следующих изданиях этот текст был снят по просьбе дочерей художника, недовольных описанием вспыльчивого старца.

А вот фельетон Боцмана Якова "Чудо в решете" одесситы, имеющие счастье держать в руках "Моряк", прочли в № 65 29 марта:

Известия Одесск. губисполкома заживо напечатали некролог здравствующего художника К.

И о предыстории появления некролога (по Паустовскому)

Однажды я пришел очень рано и застал в редакции Леву Крупника. Он сидел на подоконнике и плакал, прижимая к глазам клетчатый платок. Пенсне висело на черной тесемке на шее у Левы и качалось от его судорожного дыхания. <...>

— Кто же умер? — несмело спросил я. — Кто-нибудь из ваших родных?

— Зачем? Слава богу, у меня нету родных.

— Так кто же?

— Художник Костанди! — воскликнул Лева таким тоном, будто с моей стороны было просто глупо задавать такие вопросы. — Глава южнорусской школы художников, — добавил он уже более спокойно. — Мастер! Бриллиантовая рука! И золотое сердце. Добрее его не было человека на свете.

Лева был безутешен. Мне стало его искренне жаль. Я не знал, как успокоить его.

Внезапно у меня блеснула счастливая мысль, и я сказал:

— Возьмите себя в руки, сядьте и напишите некролог о Костанди. Для завтрашнего номера... Потом пришла Люсьена, ахнула, узнав, что умер Костанди, и сказала:

— Такой был здоровущий полнокровный старик, весь лиловый, как баклажан, просто бугай — и вдруг умер.

— Ax! — горестно воскликнул Лева. — Вы разрываете мое сердце, Люсьена Казимировна, своими грубыми выражениями!

— Подумаешь, какой сиреневый принц! — ответила Люсьена. — Нечего прикидываться безутешным, старик.

Потом Лева диктовал Люсьене некролог, и они ссорились из-за того, что старик требовал двух копий, а Люсьена божилась, что у нее осталась последняя копирка и с Левы хватит одной копии. Но все-таки Лева добился своего и ушел из редакции, захватив копию, очевидно, на память...

В это время пришел наш корректор Коля Хаджаев, юный студент Новороссийского университета, знаток левой живописи и поэзии, ярый защитник футуристов и поклонник Велемира Хлебникова и Осипа Мандельштама...

— Коля! — крикнула ему Люсьена. — Вы слышали? Умер художник Костанди!

— Ваш Костанди не художник, а свиновод! — неожиданно закричал ей в ответ Коля и почернел от негодования. — Как можно так швыряться словом "художник"! Он всю жизнь держался за протертые штаны передвижников. Можно взбеситься от скуки от каждого его мазка. Не говорите мне о нем!..

Когда я вошел в типографию, Изя Лившиц бросился ко мне, размахивая сырой, только что оттиснутой гранкой с некрологом Костанди.

— Кто дал в газету эту гнусность? — закричал он с такой яростью, что у него побелели даже глаза. — Какой негодяй?!

— Крупник, — растерянно ответил я.

— Я так и знал. Подонок! Шантажист!

— А что случилось?

— Случилась чрезвычайно интересная вещь. — Изя зловеще усмехнулся. — Чрезвычайно интересная, чтобы его стукнуло брашпилем по башке, этого вашего "короля репортеров"! Случилось одно пустяковое обстоятельство. Я шел сейчас в типографию верстать газету и за два дома отсюда встретил воскресшего Костанди. И даже проводил его до Екатерининской улицы. И даже говорил с ним о будущей выставке его картин. И даже пожал его мужественную руку. И даже заметил пятно от синей масляной краски на его чесучовом пиджаке. И он нисколько не был похож на покойника, уверяю вас.

— Что это значит? — спросил я.

— Это значит, что Крупник гнусно наврал. Хотел заработать на мнимой сенсации лишних пять тысяч рублей. Вы скажете, что это бессмысленно, что за это его могут выгнать из "Моряка". Конечно, могут. Но Финкель за это не выгонял, и Крупник надеется, что и здесь все сойдет. Вранье — это его единственная верная черта. Он ей никогда и ни при каких обстоятельствах не изменяет. А изменяет он всем и всему.

— Давить надо таких, как этот Лева! — сказал метранпаж Суходольский. — Я его видеть не могу. У меня ноги трясутся, когда я его вижу. У меня к сердцу подпирает от его лживого голоса.

Мы с Изей вынули из номера некролог о Костанди. Наутро "Моряк" вышел без некролога, но тотчас же этот некролог был обнаружен нами в "Одесских известиях", тот же самый, до последней запятой, некролог, который мы только что выбросили из "Моряка".

Вскоре в редакцию примчался репортер Аренберг и, сияя от внутренней газетной сенсации, сообщил, что Крупник прямо из "Моряка" двинул в "Известия" и подсунул им некролог с теми же крокодиловыми слезами, какие он проливал у нас в редакции.

Лева на всякий случай решил застраховаться...

"Известия" принесли Костанди свои глубочайшие извинения, а "Моряк" напечатал об этом случае стихотворный фельетон Ядова. Он кончался словами:

Алена ЯВОРСКАЯ.