Эдуард Тотлебен: герой спасительной надежды

…В момент оглашения приговора молодому Достоевскому в зале суда находился сосед писателя по съемной квартире на Караванной улице в Петербурге, младший брат будущего севастопольского героя, а тогда еще простого саперного офицера в скромном звании штабс-капитана Эдуарда Тотлебена, Адольф, ставший с годами тоже военным инженером. В петербургском Николаевском училище он постигал науки вместе с Федором Достоевским.

Старший брат часто заходил в гости к Адольфу. Кто тогда думал, что это «шапочное» знакомство сыграет судьбоносную роль в жизни Достоевского. А в тот день писателя неожиданно арестовали в кружке петрашевцев во время чтения за чашкой чая письма Белинского Гоголю о негативной роли православия.

Все, что происходило потом, было уничтожением психики Достоевского. Черно-белый калейдоскоп вертелся перед глазами арестованного писателя — гнилая камера, лица зевак, строгие взгляды судей. В голове чей-то голос кричал: «Быть посему!».

Суд не взял в расчет оправдания писателя и приговорил подсудимого к смертной казни, чем потряс его и без того больную психику, раздавив сознание буквально в щепки. В это трудно поверить — известно, что изначально Федор был достаточно веселым и открытым человеком, правда, ненавидящим все, что связано с монархическим режимом.

В мозгу писателя нарастало напряжение. В последний момент казнь была заменена каторгой, которую Достоевский отбывал в Тобольске и Омске следующие четыре года, а затем тянул солдатскую лямку в седьмом Сибирском линейном батальоне под Семипалатинском.

С осужденным в тот день случился эпилептический припадок. Молодой Адольф кинулся на помощь, разжав зубы Достоевского перочинным ножиком, предусмотрительно припасенным для подобных целей.

Так распорядится судьба — старший брат Адольфа прославится в Крымской войне.

Тогда в Севастополе

Небылица о том, что непобедимый британский флот в последний момент испугался артиллерии морских равелинов Севастополя, придумана для куража. Союзникам и в голову не приходило штурмовать севастопольские бастионы в лоб. Такой подарок неприятелю, как разворот кораблей флота коалиции, набитых людьми, лошадьми, орудиями и провиантом, под огонь российских батарей, не входил в планы константинопольцев.

С моря Севастополь был неприступен. Зато на суше, как оказалось, он совершенно не был готов к бою. Войска Константинопольского союза спокойно высадились на мелководных, удобных для десантирования, берегах степной Евпатории и пешим маршем под завывание шотландской волынки двинулись обратно на юг, к главной базе Черноморского флота. На берегу Альмы союзнический тридцатитысячный экспедиционный корпус был встречен огнем российской императорской армии.

Утверждение о том, что именно здесь, на Альме, и началась Крымская война, — ошибочно и выглядит, как историческая спекуляция.

Начало Крымской войне, приведшей к разгромному поражению империи двуглавого орла, положил российский самовольный захват вассальных Турции княжеств Молдавии и Валахии. Дерзкий вызов россиян побудил султана объявить России войну. Название крымской речушки Альмы неспроста отлито в бронзе на величественном монументе в честь крымской победы на Риджент-стрит в британской столице. Первая победа в Крыму воодушевила союзников.

Семь часов продолжался бой у моста через Альму. Штыки и картечь не остановили врага. Императорские войска отступили, потеряв три пушки и… портфель с бумагами главнокомандующего. С поля битвы удалось вывести сотню орудий, а главное — были сохранены знамена. Счет людским потерям с обеих сторон пошел на тысячи. Российское общество впало в ужас...

Глухая оборона

Севастополь тем временем готовился к длительной обороне. Ежедневно пять-шесть тысяч солдат и матросов под руководством тогда еще подполковника Эдуарда Тотлебена с муравьиным усердием возводили укрепления. В первый же день после своего прибытия в Севастополь Тотлебен приступил к строительству и совершенствованию оборонительной линии на всех направлениях всеми возможными средствами, способными затруднить штурм. На ключевых опорных пунктах установили мощную артиллерию, соединив все точки сопротивления траншеями для контроля всех подходов.

Подступы к городу защищались огнем и по фронту, и с флангов, и пушечным, и ружейным. Пробившись к Севастополю из-под Альмы, союзники поняли, что взять город одним махом не удастся, и подвергли его беспощадной бомбардировке. Но, к удивлению всех, оборона, выстроенная по плану и под руководством Тотлебена, успешно сдала экзамен на прочность.

Возникшая на пути константинопольцев преграда изумила наступавших настолько, что они, узнав имя ее создателя, во время перемирия просили показать им Тотлебена, проявляя при этом неподдельное любопытство. Особенно его личностью заинтересовались французские и британские офицеры, знавшие толк в саперном деле.

За первой линией защиты от неприятеля последовала вторая. Тотлебен окружил город неприступным кольцом. Британская артиллерия не умолкала ни днем, ни ночью, и латание брешей превратилось в рутинную работу, руководство которой требовало незаурядной инженерной смекалки. Высокопоставленный сапер успевал всюду, словно примеривал на себя все промахи и удачи придуманных им укреплений. В его поведении тех дней угадывается образ талантливого испытателя, стремящегося проверить на самом себе плоды своих усилий.

Имя Эдуарда Тотлебена гремело тогда по всему континенту... Соотечественники уже приготовились к печальному известию о том, что Севастополь повержен, но инженерный талант Тотлебена, его знания и сноровка спасли положение. Именно он, невесть откуда взявшийся герой, поставил на пути врагов надежный заслон. Восторгам прессы тех дней не было конца и края, а благодарность царского двора воплотилась в ордена и медали и в бесконечное доверие к своему спасителю.

«Герой спасет меня! Я в это верю!»

За несколько дней до ареста, Достоевский случайно встречается с Тотлебеном: «Мы так приветливо подали друг другу руки», — вспоминал со временем писатель. Приветливость военного инженера Достоевский вспомнит уже на каторге и поймет, что этот приятный и с виду и по манерам человек и есть его палочка-выручалочка.

«Он теперь стоит так высоко, а я кто такой? Захочет ли вспомнить меня?», — излагал Достоевский свои бесконечные колебания и душевные муки в письмах друзьям из ссылки перед тем, как обратиться к народному герою с просьбой о заступничестве и ходатайстве перед царем о досрочном помиловании и освобождении.

Достоевский характеризовал Тотлебена, как «человека доброго и простого, с великодушным сердцем, как настоящего героя севастопольского, достойного имен Нахимова и Корнилова».

На первый взгляд, такие заочные дифирамбы выглядят странно. Но если разобраться глубже, Достоевский надеется, что через друзей его восторги добродетелями Тотлебена дойдут до самого генерала, и в этом случае писателю не доведется опускаться до мелочной лести в своем обращении о помощи. Подобные ходы, направленные на то, чтобы подтолкнуть читающего его письма к нужным решениям, Достоевский отработал еще в юности на собственном папеньке, когда после клятв и заверений в любви следовали пассажи о самоотречении и аскетизме, решение отказаться даже от чая, чтобы не нагружать отцовский карман. Естественно, сердобольный родитель в срочном порядке присылал деньги не только на чай, но и на рюмку анисовой.

Как вспоминали его друзья-однокашники, Достоевский однажды получил из дома тысячу рублей, на которые иной студент мог жить целый год, однако Федор уже на следующий день был вынужден занимать деньги. Быть в долгах и скрываться от кредиторов — для Достоевского нормальное состояние в течение всей жизни.

Запоздалая помощь

Герой Севастополя оправдает надежды Достоевского. Через брата царя он обратится к Николаю с письмом, и император с рыцарским благородством помилует писателя, руководствуясь простым житейским правилом — услуга за услугу.

Достоевский ненавидел людей созидающих, людей красивых, людей, отмеченных печатью благородства. Тотлебен презирал бунтовщиков. Как эти два человека сумели проникнуться симпатией друг к другу — остается загадкой.

В поступке генерала нашло свой отпечаток и желание милостиво покровительствовать таланту и прослыть протеже великого писателя, и простое стремление поскорее избавиться от постоянных просьб младшего брата о помощи несчастному знакомцу. К тому же Эдуард Тотлебен также учился в Николаевском главном инженерном училище, а Достоевскому пришлось закончить еще и инженерную академию. По приобретенной профессии он проработал совсем недолго.

По болезни сердца полный курс училища старший Тотлебен так и не одолел, хотя и пытался это сделать дважды. Отнюдь не сладкие похвалы Достоевского прельстили графа. Тотлебену подходила задача принять на себя ставшую уже привычной роль спасителя. Отказ младшему однокашнику в его мольбе о помощи выглядел бы не коллегиально. Письма Достоевского почти всегда завершались причитанием: «Если что можете сделать для меня, умоляю Вас, сделайте!» Отказы «соответствующих инстанций» на его многочисленные попытки испросить прощения приводили Достоевского в полное отчаяние.

Страх перед нищетой и мытарствами жизни без чина водил пером Достоевского в письмах к Тотлебену. Писатель всеми фибрами души чувствовал, что куда как удобнее унижаться на бумаге, обогащая эпистолярный жанр завуалированными просьбами, чем терпеть реальные мытарства. Кроме того, Достоевский уже видел себя в чине унтер-офицера, а затем и офицера, трансформацией в которые он мечтал быть обязанным милости своего адресата.

Чин прапорщика Достоевскому все же вернули без всяких извинений. Эдуард Тотлебен подключил все связи и использовал свой авторитет и влияние при дворе. Довольно скоро на ходатайстве писателя появилась высочайшая виза, разрешившая произвести Достоевского в унтер-офицеры, а уже через два года Федор Михайлович вышел в отставку и вернулся в столицу.

Талант спасли, а душу загубили

Тотлебен спас Достоевского-человека, но личность писателя уже не мог спасти никто. С каторги вернулся талантливый, но сумасшедший сочинитель. Больной, закомплексованный, непорядочный, злобный, лицемерный, хитрый человек, Достоевский после освобождения стал нечистоплотен в финансовых делах, жесток с людьми, странен в поведении. Когда уличная красотка Достоевскому отказывала, он просто падал в обморок.

Достоевский обладал массой пороков, одним из которых была игромания. Писатель играл самозабвенно, азартно, теряя голову. Пагубная страстишка овладела его волей во время путешествия по Европе и держала в своих цепких лапах долгие годы.

Особенно сильно Федор Михайлович был помешан на рулетке. Фортуна иногда улыбалась писателю, он выигрывал солидный куш. Но вместо того, чтобы раздать долги, он тут же все пускал в новую игру. Не хватало денег — занимал и не отдавал.

Только через годы вторая супруга Федора Михайловича Анна, которую он бил, предавал, злословил в ее адрес, сумела разобраться с долговой ямой мужа, взяв на себя все его финансовые дела. Удивительно, что Достоевский стал «совестью нации», титульным писателем эпохи. Сам собою напрашивается вывод — вряд ли у писателя получилось бы так правдоподобно раскрыть людские пороки, если бы он сам ими не обладал. В последний путь Достоевского, по данным полиции, провожали тридцать тысяч человек.

Подписал второпях

Когда Тотлебен губернаторствовал в Одессе, великодушие изменило ему, и легендарный генерал подписал смертный приговор шести членам террористической «Народной воли». История с приговором послужила сюжетом для рассказа Л. Толстого «Божеское и человеческое».

Суровость приговора будет оправдана Толстым сердечной недостаточностью, которой страдал генерал-губернатор. В момент подписания этой жуткой по своей сути бумаги он якобы сильно волновался, вспоминал советы докторов о том, что в предчувствии приступа тахикардии нужно срочно бросать все дела и бежать на свежий воздух. Злосчастную бумагу Тотлебен подмахнул второпях?

На самом деле все обстояло более трагично. В свое время Тотлебена до глубины души потрясла сцена покушения на Александра ІІ, увиденная еще в молодые годы в Летнем саду. Впервые в русской истории злоумышленник стрелял в царя! Толпа чуть не прикончила террориста Дмитрия Каракозова на месте. Тот кричал во все горло: «Царь обидел крестьян!». По странному стечению обстоятельств именно деревенский парень, Осип Комиссаров, вероятно спьяну, толкнул незадачливого убийцу под руку, чем спас государя.

Тотлебен взялся опекать «героя», обул и одел Комиссарова по последней петербургской моде, назначил пристойное денежное довольствие. Славы и достойной человека жизни Осип не выдержал, стал пьянствовать и умер.

Народовольцы покушались на царя шесть раз. Александр Второй поверил в чудо — стреляют, метают бомбы, а у него ни царапины. Вот что значит помазанник Божий! На седьмой раз предсказание парижской гадалки сбылось...

Тотлебен вскоре обнаружил и себя в расстрельных списках партии, а вдобавок среди новых жертв народных заступников значился также боевой соратник Тотлебена генерал Иосиф Гурко — петербургский наместник, с которым вместе освобождали от османов болгарские города, осаждали Плевну. Титул графа Тотлебен получил из рук царя как раз за победу под ее стенами, когда вновь пригодилось инженерное искусство генерала. И Тотлебен, и Гурко удостоились высокой чести стать героями Болгарии.

Совсем недавно принято было считать, что жесткий приговор смутил даже государя и всех цесаревичей. Такое мнение — не что иное, как попытка «залакировать» реальную ситуацию. Сам народ, от имени которого действовали народовольцы, стал с презрением смотреть на их бессмысленное и оскорбительное своеволие, часто замешанное на невинной крови. По-другому и быть не могло. Ведь при совершении терактов гибли абсолютно не причастные к государственным делам, а тем более к народным бедам, люди. Во время взрыва в Зимнем дворце трагически погибли два взвода солдат. А когда под Москвой пошел под откос поезд, в котором должен был следовать царь, жертвы исчислялись десятками.

Разумные одесситы ожидали от губернатора, что он окончательно покончит с «бомбистами». Время показало — ошибались.

Безумец с чистою душою

Среди шестерки смертников оказался человек не менее чудаковатый, чем Достоевский. Оба они были в определенной степени безумцами и на беду еще и одаренными. Дмитрий Лизогуб без тени сомнений считал, террор — это доступный способ управления социумом посредством ужаса. Уже сама терминология народовольцев отличалась циничной деловитостью. Убийц называли «метальщиками», «застрельщиками», «кинжальщиками». В их среде считалось, что достаточно одной искры, и на просторах империи заполыхает освободительное пламя. Но искры гасли, не разгоревшись.

Все народовольцы пытались «ходить в народ»: агитировали, политически просвещали, вели «разговоры с прозрачными намеками», а простые люди лишь косо улыбались — забавляются баре со скуки. Верх брал страх перед помещиками и Богом.

Дмитрий Лизогуб и на эшафоте взирал на собравшихся на Скаковом поле в Одессе с присущей ему выдержкой и отстраненностью. Перед тем, как расстаться с жизнью, сосредоточенно поцеловал крест, протянутый бледным от волнения священником. Многие в толпе в день казни жалели Лизогуба, ведь сам он и мухи не обидел, какой же он террорист?

Для того, чтобы организовать сеть конспиративных квартир, типографий, динамитных мастерских, наладить подрывную работу собственной разведки, разветвленную сеть студенческих кружков и выстроить отлаженную военную организацию, нужны были баснословные суммы денег. И именно Лизогуб взял на себя материальное обеспечение.

Тысячи глаз, театральных биноклей и лорнетов, отражающих свет полуденных лучей, воткнулись в суховатую фигурку народовольца, вознесенную над толпой. В его жизни наступал трагический апогей, ожидаемый с детских лет. Дмитрий не верил в Бога, но образ мессии, крепкого идеей всеобщего братства, назначенного судьбой на роль жертвенного агнца, вполне подходила ему не только по убеждениям, но и по всему его облику. Полное неприятие церковных обрядов не помешало этому внешне кроткому юноше восхищаться евангельскими идеями. На первом месте стояли высокие идеалы равенства и братства. Лизогубу с ранних лет не давала покоя мечта стать миссионером, нести в народ мысль о бунтарском неповиновении. Библейский сюжет его жизни завершил и собственный Иуда. По свидетельству управляющего родовым имением Лизогуба, бывшего ему лучшим другом, Дриго, Лизогуб пожертвовал на организацию терактов фантастическую по тем временам сумму в четверть миллиона рублей. Такие показания окончательно утвердили суд.

Народовольца еще судили, а во дворе тюремного замка у края Куликового поля уже стояли гробы и лежали таблички с красноречивыми надписями «Государственный преступник». Похоронили казненных, по одним данным, у скотобойни Скакового поля, по другим — на так называемом Пассажирском кладбище у стен разрушенной крепости, чьи остатки и сегодня смотрят на море с территории парка Шевченко.

Вместо эпилога

Эти два человека, один спасенный от унижения и смерти, другой приговоренный к ней росчерком графского пера, хотя и очень разные, но и очень похожие своей ущербностью. И ад заключается в том, что эти люди смогли глубоко поникнуть в сознание тысяч людей и всех заставить смотреть на мир сквозь собственные очки.

Юлий Шарабаров