«Храмы муз» Константина Паустовского

Прообразом музея является храм. Биография сегодняшних музеев исходит из античных «музейонов». В переводе с греческого это слово означает «храм муз», хранящее в себе первичное значение священного пространства, где складывались первые коллекции. Сегодня среди исторически сложившихся типов музеев самые значительные музеи мыслятся как сокровищницы мировой культуры и искусства.

«Живопись существует, как самостоятельное и великолепное явление в цепи других явлений действительности», — писал Константин Паустовский. В повести о своём детстве «Далёкие годы» он рассказал о таком высоком прекрасном, как фрески Михаила Врубеля в Кирилловской церкви Киева. С ним дружил его отец. Художник назвал Костика, тогда ученика младших классов Первой киевской гимназии, «совершенно акварельным мальчиком».

Картину Врубеля «Демон» Константин увидел впервые зимой 1911-го в Третьяковской галерее. «Она жила в зале галереи холодом прекрасного, величием человеческой тоски, — читаем далее в этой же повести. — Я долго стоял перед «Демоном». Впервые я понял, что созерцание таких картин не только даёт зрительное наслаждение, но вызывает из глубины сознания такие мысли, о каких человек раньше и не подозревал».

Паустовский, обладавший обширным запасом жизненных наблюдений и знаний, серьёзный, хорошо чувствующий красоту художник слова не мог относиться равнодушно к произведениям живописцев. Ведь у них один и тот же предмет вдохновения: прекрасное. А знание других родственных областей искусства, как считал писатель, — необыкновенно обогащает внутренний мир прозаика и придаёт высокую выразительность его прозе.

В своих произведениях, наполненных светом и красками живописи, свежестью слов, свойственных поэзии, соразмерностью архитектуры, выпуклостью и ясностью линий скульптуры, ритмом и мелодичностью музыки, заинтересовавшись жизнью и творениями великих мастеров кисти и резца, он сказал о них яркое, темпераментное слово.

Под разными обложками своих книг Паустовский собрал свою литературную Пинакотеку — не только «хранилище картин» (по-гречески пинаков), но и скульптур — достояние храмов, соборов, музеев многих стран, личных коллекций. Как эрудированный экскурсовод, от статьи к очерку и повести помогает читателям лучше понять великие шедевры мирового искусства.

Обратимся к значительным творениям этого собрания. Среди них «Сикстинская мадонна» Рафаэля — непреходящей ценности прекрасное творение человеческого духа. Величественный образ мадонны, в котором незабываемо и неповторимо воплощены благородство и гордость человека, проникнут счастьем материнства, но и чувством материнской тревоги перед трагической судьбой сына. В этом произведении Рафаэлю удалось придать образу из культа общечеловеческие черты. «Сикстинская мадонна», — по мнению Паустовского, — из тех картин старых мастеров, перед которыми просто опасно останавливаться. Они не отпускают от себя... и чем дольше смотришь, тем шире нарастает непонятное душевное волнение. Оно доходит до той черты, когда человек уже с трудом удерживает слёзы».

В римском Пантеоне, сумрачном и бесконечно древнем, похоронено одно из самых нежных человеческих сердец — сердце Рафаэля. В толще стены выбита ниша. В ней стоит саркофаг Рафаэля. Посетив в 1950 году Пантеон, Паустовский, купил у цветочниц несколько белых лилий, которые сами по себе — символ высшей степени благоговения и уважения, и положил на саркофаг над полустёртой надписью «Рафаэль Санти». Об этом он поведал в очерке «Географические записи», и далее о своём пути из Пантеона через Навонскую площадь, своеобразный музей под открытым небом со статуями у фонтана Треви, к собору святого Петра.

«Собор святого Петра — это прямой вызов Богу, — пишет Паустовский, — создавая этот собор, человек как бы решил помериться силой и гением с божеством. И человек победил...». В этом «сооружении титаническом», у правой стены в сером рассеянном свете возвышается «Пьета» Микеланджело. Богоматерь держит на коленях тело умершего Христа... «Мощь Микеланджело не умерла в последующей скульптуре, — говорит далее писатель. — Её принял, как наследство, Роден и другие скульпторы, в том числе и наш русский скульптор Матвеев». Вспоминал он об этом скульпторе в Риме дважды: у гробницы Рафаэля и около «Пьета» Микеланджело. Вспоминал надгробный памятник работы Матвеева над могилой великого художника Борисова-Мусатова на окраине города Таруса.

Орест Кипренский, стремясь достичь вершин Рафаэля, едет в Рим «для усовершенствования в живописи мастерства». В маленькой повести «Орест Кипренский» Паустовский рассказал, что художник в Милане целые дни проводил в монастырской трапезной при церкви Санта-Мария делле Грацие около «Тайной вечери» Леонардо до Винчи. Сторожа, хранители картины, рассказывали ему, как сам Наполеон несколько часов сидел перед творением Леонардо в глубокой задумчивости. Созерцание «Тайной вечери» внушало Кипренскому новую веру в свои силы.

В 1962 году Паустовский из итальянского города Турина, где участвовал в конгрессе Европейского сообщества писателей, тоже ездил в Милан — посмотреть «Тайную вечерю». В «Итальянских записях» отметил, что картина произвела на него впечатление чуда, и он не согласен со словами: «Увидеть «Вечерю» Леонардо — и умереть!». «После встречи с «Тайной вечерей», как и со всяким великим произведением искусства, хочется не умереть, а жить, — жить, если бы это было возможно, без утомления, без ущерба, чтобы увидеть всю красоту мира во всех её выражениях — от красной крымской земли до картин Ван Гога и от лилового Эгейского моря до белой зари над Олонцом», — писал Паустовский.

В центре Рима одна из вилл с большим ландшафтным парком и Галереей с богатым собранием произведений искусства четыреста лет принадлежала иссякшему в начале ХХ века патрицианскому роду Боргезе. Её приобрело государство и передало в дар Риму, а простые жители получили доступ к обширной коллекции.

Обратившись к рассказу Паустовского «Вилла Боргезе», мы можем вместе с писателем подняться по широкой парадной лестнице в первый зал Галереи и его зоркими глазами рассматривать потолок и стены росписи художников Джованни Маргети и Доменика Анчелиса, скульптуры Бернини — удивительного мастера, под рукой которого камень становился податливым и тёплым, как человеческое тело. Особенно это заметно на скульптуре «Похищение Прозерпины», на её бедре навеки остались вмятины от пальцев похитителя Плутона.

В соседнем зале лежит на софе изнеженная мраморная Паулина Бонапарт, изваянная Кановой. Каждая складка софы, каждая её измятость отделаны скульптором до полного совершенства. А далее в залах музея Боргезе на картинах задумчивые мадонны и сосредоточенные святые, облачённые в чрезмерно тяжёлые и пышные ткани. Они сидели на креслах, высеченные из камня.

Муза дальних странствий увлекла Паустовского в Париж, город, который открылся ему многими сторонами, а ещё и сумраком всегда несколько загадочного Лувра. В очерке «Мимолётный Париж» он вспоминает круглый зал Лувра, где тело Венеры Милосской как бы отлито из сумрачного жемчуга, и где без всякой видимой причины на глазах у людей появляются непокорные слёзы. «... мраморная загадка — обнажённая женщина с отбитыми руками... На протяжении многих сотен лет ещё не было создано человеком ничего более прекрасного. И будет ли создано впредь, неизвестно.

…Великие гуманисты склонялись перед ней так же, как и великие циники. Непонятное беспокойство поселялось в сердце у каждого, кто слишком долго смотрел на её сильные плечи и твёрдые девственные груди. Потому что в этих плечах, в повороте шеи, в каждом пальце её ног было заключено совершенство».

Иногда мысль писателя переносилась ко временам Эллады. В очерке «Ильинский омут» он своё впечатление от увиденной им статуи египетской царицы Нефертити описывает так: «Я был поражён женственностью и нежностью, какая заключалась в грубом песчанике. Гениальный ваятель извлёк из сердцевины камня дивную голову трепетной и ласковой молодой женщины и подарил её векам, подарил её нам, своим далёким потомкам, так же, как и он, взыскующим нетленной красоты».

В литературной галерее Паустовского далеко не полный перечень имён художников говорит о его глубоком знании мирового и отечественного искусства. Поражает удивительно тонкое понимание писателем сущности новых явлений в нём. В частности, его понимание значимости открытий в живописи импрессионистов, устроивших пиршество красок, отчего земля стала праздничной.

В этом ряду новатор Пикассо, Матисс, Гоген… В статье «Неистовый Винсент» Паустовский точно охарактеризовал суть творчества Ван Гога, давшего великий урок, урок самопожертвования всем людям искусства.

Очень точно и лаконично Паустовский даёт характеристики и другим художникам. У Уистлера — «камень мостов, потерявших весомость, и вода заливов, и небо, прозрачное, как вода», у Доре «лучи солнца сквозь тучи». Художник «печального пейзажа» Левитан в одноименной маленькой повести и Тарас Шевченко, «образец вечного идеала художника и творца для своего народа», в такой же одноименной повести. В «Заметках о живописи» — живописец Ромадин, у которого «не только нестеровский север, но и вся остальная Россия». А в «Жизни на клеёнке» картины Нико Пиросмани — «целый комплекс, как целая жизнь … в высшей степени своеобразная, перенесённая на клеёнки и жесть».

На других страницах — мысли писателя о творчестве Саврасова, Жуковского, Репина, Сарьяна, Кустодиева, Пименова, Федотова… узнаём Ватто, Тернера, Ван Дейка, Делакруа, Корреджо, Рубенса, Боттичелли… фрески фракийских гробниц, византийские базилики, мозаику, Айя-Софию в Стамбуле… Широчайший диапазон!

В путевых заметках «Ветер скорости» Паустовский упоминает о том, что в Русском музее Ленинграда среди старых знакомцев появились находки: он «как бы впервые увидел портрет Самойловой работы Карла Брюллова» и «увидел нового Куинджи — обрывистый берег Азовского моря, пышущий степным пламенем, кобальтовым морским зноем».

Здесь же читаем и о том, что «Эрмитаж берёт в плен крепко, на всю жизнь… кажется, не хватит жизни, чтобы проникнуться этим живописным богатством, изучить россыпи мастерства». В «священном сумраке» залов Эрмитажа — блестящая галерея героев 1812 года, лоджии Рафаэля, осенние краски Тициана, средневековые харчевни фламандцев с их гулом волынок и треском колбасы на раскалённых жаровнях, вырванные из мрака лица на полотнах Рембрандта, мерцающий, как старое стекло, воздух Венеции у Каналетто, зловещая сила Эль Греко… «Нужны сотни страниц, — дальше отмечает Паустовский, — чтобы перечислить всё, что так мгновенно входит в память и потом вновь и вновь настойчиво возвращает к себе».

В «Золотой розе» он добавляет, что легкий сумрак Эрмитажных зал, тронутый тёмной позолотой, казался ему священным: «Я входил в Эрмитаж как в хранилище человеческого гения. В Эрмитаже я впервые ещё юношей почувствовал счастье быть человеком. И понял, как человек может быть велик и хорош».

В «Книге скитаний» (глава «Пушечный завод») Паустовский рассказал о своём посещении краевого музея, устроенного в бывшей церкви рабочего посёлка Голиковка. Там рядом с огромными обломками розовой и золотистой слюды были выставлены кружева и образцы тяжёлого и великолепного чугунного литья.

В этом музее, где бывал в полном одиночестве, он понял, что до тех пор вёл себя в музеях, как и большинство посетителей, неразумно и утомительно. Он пытался по возможности рассмотреть всё. Через полчаса начиналась тупая головная боль, и он уходил разбитый и опустошённый.

«Нелепым было уже самое искреннее моё желание, — пишет он, — узнать за два-три часа всё то, что создавалось целыми веками и накапливалось людьми тоже в течение многих и многих лет». И далее отмечает, что после первого знакомства с Эрмитажем, а затем и Лувром, и другими картинными галереями и музеями, пришёл к мысли, что музеи в том виде, в каком они существуют, как несметные собрания человеческих шедевров и природных редкостей, приносят мало пользы. Они приучают к верхоглядству, к поверхностному знанию и к беглым — самым бесплодным — впечатлениям.

Писатель делает вывод, что «разумнее всего устраивать небольшие музеи, посвящённые всего нескольким художникам или даже одному (как музей Родена в Париже, Голубкиной в Москве), или определённому и не очень длительному времени в нашей истории, или, наконец, одной какой-нибудь области знания и географической области страны».

В упомянутых путевых заметках «Ветер скорости» Паустовский рассказал нам о маленьком музее в Каунасе, где хранятся почти все картины замечательного живописца Чюрлёниса. «Многие его картины, — отмечает писатель, — фантастичны, как сны. Но если отбросить их, то у Чюрлёниса останутся удивительные вещи. Пожалуй, никто из художников не передавал с таким мастерством ночь и звёздное небо, как это сделал Чюрлёнис в серии своих картин «Знаки зодиака».

В романе Паустовского «Дым отечества» пожилой художник-реставратор Николай Вермель и учёный-пушкинист Семён Швейцер сохраняют культуру будущим поколениям. Вермель в Новгороде изучает и реставрирует фрески знаменитого Феофана Грека и других, безвестных, древних живописцев. Здесь застала его война. Вместе с заведующим музеем художник эвакуирует иконы, древнюю церковную утварь и рукописные книги собора Новгородского кремля.

Швейцер занимается поиском потерянного портрета Пушкина, написанного итальянским художником, жившим в Одессе, и, согласно записям Туманского, подаренного поэтом Каролине Сабанской при отъезде из одесской ссылки. На портрете Пушкин был изображён облокотившимся на каменную балюстраду. В одной руке он держал лист бумаги с написанными на нём стихами, посвящёнными Каролине Сабанской. Художник якобы изобразил на этом листе чёрной краской первые две строфы этих стихов. Учёный надеялся найти, может быть, записанные на портрете ещё и неизвестные пушкинские слова. Швейцера война застала в Михайловском, и он тоже сделал всё, чтобы спасти ценное достояние пушкинского музея.

Писатель отметил: «Они сохраняют красоту, которая «вытянет» мир даже из «окровавленного мусора войны».

В начале 1920-х годов Паустовский всего два года жил и работал в Одессе. В 1958-м он написал свою главную книгу о полюбившемся городе «Время больших ожиданий». В 1998-м влюблённые во всё творчество писателя одесситы создали маленький мемориальный музей, фактически музей одной этой его самой одесской книги, на улице Черноморской на приморском плато исторического района Одессы — Ланжерон, где жил писатель, ставший её духовным центром.

Музей открыт для всех «взыскующих нетленной красоты» окружающего мира и шедевров вдохновенной прозы. «Ходите в музеи хотя бы через день, они воспитывают душу» — таков совет любимого Паустовским писателя Стендаля.

Светлана КУЗНЕЦОВА. Старший научный сотрудник музея К.Г. Паустовского